Миледи Паркинсон объявилась, как всегда, неожиданно и с претензией.
- Где моя дочь, Блек? – процедила она в праведном негодовании, руки, однако, скрестив на груди. Неужели королеве неуютно?
- Здесь, - пожала плечами Белла, не удержав насмешливую ухмылку. В конце концов, должна же была Паркинсон за столько времени научиться держать хорошую мину при плохой игре? Тренировки ведь в этом очень помогают, да, Ида?
- Я хочу ее видеть, - тоном выше объявила вежливая гостья, и Белла снова пожала плечами с той же ухмылкой:
- Смотри.
- Мне обыскать дом?!
- Ищи.
- Да как ты смеешь?!
- Смею.
Белла давно уже не чувствовала себя такой спокойной и удовлетворенной не умученностью оргазма на исходе бесконечной пьяной ночи или пароксизма насыщения адреналином погони на грани желания убить или умереть без различения, только бы с остротой деятельного безмыслия – а ясной, без всяких вопросов и попыток сбежать в животную бессознательность шуткой осознаваемых слов и собственным выигрышем. Она ощущала себя почти человеком.
- Сию секунду отведи меня к дочери, Блек! – взвизгнула Паркинсон, выхватывая палочку, и Белла совсем спокойно улыбнулась в ответ, добивая, но совершенно не заходясь восторгом сама, не теряя этой ясной, как прозрачный воздух, и свежей, как он же утром, сосредоточенности на словах. Может быть, причиной тому были старые и неожиданно ясные, до резкости чужих фотографий, воспоминания о том времени, когда она еще умела и хотела разговаривать и думать словами – и это оказалось так захватывающе новизной. Возможно, Руди был прав, говоря, что они превращаются в консервы – всколыхнуть пыльные декорации оказалось на удивление свежо и увлекательно.
- Не шути со мной, Блек! – совсем на ультразвуке сдалась в истерику Паркинсон, начав пасс, кажется, чего-то не то связывающего, не то оглушающего, чтобы красиво плюхнуться в грязь, потому что Убежище никогда не позволит причинить хозяйке такой наглый вред, когда из дальней двери выползла-таки проснувшаяся телушка с едва приглаженными волосами, с медиумически-мутными не то после сна, не то по уже прижившейся в их презирающей слова бессловесности привычке прислушиваться к еле ощутимым токам магии и настроений глазами, с кровавыми, похожими на линию, закапанную сразу же расплывшейся красной акварелью, царапинами через всю грудь в вырезе незапахнутого халата.
- Мама?!
Какая детская и милая прелесть. Белла, помнится, рассталась с «мама» в пользу «мать» или «матушка» лет в семь, если не раньше.
- Ты… Что ты здесь делаешь?...
- Я?!
Кажется, ультразвук означал не только истерику, но и в зависимости от обстоятельств выполнял функцию некого эффективного средства воспитательных воздействий при необходимости мгновенного результата, потому что телушка при первом же звуке, моментально, за секунду съежилась, свернувшись в полную нервическую исполнительность, растеряв все слабое обаяние, которое ее неуклюжести придавала легкая сонная томность. Теперь стало понятно, почему дурочка так печально страдала от визгов Беллы и так быстро прижилась в лестранжевском призрении к разговорам.
- Что я здесь делаю?! Я объясню, доченька, если ты не в состоянии понять сама! Ищу тебя. Чтобы обнаружить здесь. Какая ты заботливая дочь, правда, Пэнни? Пока отец гниет в Азкабане, а мать гробит последнее здоровье в попытках его вытащить, ты подставляешься этим маньякам, как последняя дешевая бл*дь. Неужели никто больше не захотел, Панси? Загляденье, а не доченька у меня, правда? – по мере того, как Паркинсон говорила, попутно по-деловому убирая обратно в потайной карман палочку и поправляя прическу с выражением королевы, вынужденной отчитывать беременную незамужнюю служанку, из-за этого опаздывая на встречу с французским послом, телушка все съеживалась, пряча глаза и стискивая зубы и кулаки, чтобы – Белла вряд ли ошибалась – не разреветься. – Такая любящая, все готова сделать ради счастья родителей!
На последних словах дура таки разревелась, и Паркинсон, в последний раз пригладив идеально лежащие в прическе волосы, уже совершенно другим тоном, раздраженно-деловым, каким могла бы разговаривать с некрасивой служанкой дорогая куртизанка, проводив последнего посетителя, приказала:
- Запахни халат! Остальное барахло оставь – мы уходим, - и, не глядя, пошла к двери.
Телушка потерянно потянулась за ней, однако через пару шагов остановилась, оглянувшись на Беллу и комкая в руке ворот злополучного халата.
А Белле было смешно. Она не прогадала: телушка оказалась лучше всех изобретаемых ею раньше развлечений вместе взятых – таким живым, таким настоящим. А в теперешнем состоянии осмысленной рациональности и ясности, когда все называлось словами, это выглядело еще веселее: так отчетливо просматривались все связи, узелки, причины и болевые точки. И даже делать ничего не хотелось, потому что обе Паркинсон играли сами, послушно и, пожалуй, даже лучше, чем смогла бы с первого раза Белла со всем своим шестым осязанием воспаленных нервных узлов.
- Ты идешь? Или после всего этого хочешь еще потрепать мне нервы?! – обернулась у двери старшая Паркинсон, и Белла только с ухмылкой пожала плечами в ответ на отчаянный блестящий взгляд вздрогнувшей дурочки.
- Я не пойду, мама.
Ты же моя прелесть! Ну давай, развлеки меня – ты же можешь.
- Что?!
- Мама, я не пойду с тобой. Если я и смогу помочь отцу, то и отсюда тоже, а тебе я не нужна – мы только будем ругаться. Если тебе что-нибудь понадобиться, я всегда приду, но с тобой жить я больше не хочу. Прости, мама.
- Пэнни? Зайка, ты понимаешь, что говоришь?
Представление вышло отменным. Даже лучше, чем Белла могла предположить. Определенно, с того момента, как они виделись с Идой последний раз, та успела покорить еще не одну вершину истерического мастерства. То, что Белла помнила со времен Хога – «Патрик, ты что, не понимаешь, эта ненормальная приставала ко мне?! Накажи ее! Слышишь? Накажи, или я не желаю иметь с тобой ничего общего!» - показалось домашней постановкой детской сказки на фоне бенефиса, и вовсе не из-за давности лет.
Так, словно Беллы тут и не было – одно это ощущение стоило всех хлопот, Белла с ее сломанными внутренностями так много места занимала в любой комнате, что уже забыла, каково быть незаметным зрителем, ничего не меняя, – Ида пустила в ход, кажется, все, что могла. Крик не помог, хотя телушка едва не разревелась в голос, и тогда он красиво оказался последним бестолковым с отчаяния средством почти сломленной безысходностью и предательством женщины, которую покинули все.
«Знаешь, я никогда не думала, что буду безразлична собственной дочери…» каноном с тихими, почти ненавязчивыми всхлипами. Почти по-настоящему – искусство.
Телушка оказалась идеальным партнером: Белла догадывалась, что всему этому предшествовали бесконечные репетиции одного и того же сценария, но все равно в происходящем чувствовалась какая-то нотка импровизации, и тут дурочка была великолепна. Она так чутко реагировала на малейшее изменение тона, на незаметнейший жест, на легкое, почти неразличимое движение бровей, что угадывала выбранное королевой-Идой направление еще, кажется, до того, как та сама понимала, чего хочет.
Белла блаженствовала: театр всегда казался ей фальшивым до стыда за способных так серьезно и самозабвенно изображать чужую и не имеющую к ним ни малейшего отношения ложь людей, а это представление не содержало ни грана лжи, все равно оставаясь театром по сути – что восхищало.
Белла даже слегка огорчилась, услышав финальное:
- Если ты не пойдешь со мной, у меня больше нет дочери, Панси.
- А у меня всегда будет мать, мама. Но с тобой я не пойду. Будет только хуже.
Ну?
- Смотри, доченька, локти будешь кусать, если со мной что случится – а не исправишь уже ничего. Последний раз тебя прошу, Пэнни – пошли со мной.
- Я не могу, мама. Больше не могу.
- Плакать будешь – а поздно. А ты, Блек, за все скоро расплатишься, усыпят тебя, как бешеную собаку, и закопают у дороги! – выплюнула Паркинсон напоследок, умудрившись-таки испортить Белле зрительское удовольствие, и гордо покинула их лепрозорий. Телушка, всхлипнув, осела на пол, закрывая руками лицо, Белла же, усмехаясь, постояла пару секунд, глядя, как та почти беззвучно корчится, а потом пошла к двери. Спектакль закончился, изысканных наслаждений не должно быть слишком много. Больше всего ей, конечно, хотелось подойти и, наклонившись к дуре, четко прошептать в ее ухо: «А ты так уверена, что я позволю тебе остаться?» - но было слишком лень. Все-таки мыслить, а не чувствовать – занятие слишком утомительное.
Однако, когда Беллатрикс проходила мимо страдающей телушки, та вдруг всхлипнула:
- Белла… Не уходи…, - и, не поднимая глаз, обняла Беллатрикс за ногу, сперва просто прижимаясь щекой к ее бедру, а потом лихорадочно, истерически-умоляюще начала целовать, наклоняясь все ниже, к самому полу, и оставляя холодящие влажные следы разомкнутыми губами: колено, голень, лодыжка. От прикосновения губ к большому пальцу и щекотного бега рассыпавшихся дурочкиных волос по коже Белла застонала, закрыв глаза и запрокинув голову. Как же она могла забыть...
Призывая кресло, опускаясь в него, приподнимая и протягивая усевшейся на полу телушке правую ногу, Белла почти ощущала, как по внутренней стороне бедер скатываются вязкие капли, и даже рассеянно прикидывала, будет ли их достаточно много, чтобы хоть одна добежала вниз, на язык послушно склонившейся к ее пальцам дурочки.

Жду продолжения!
Белла чувствовала, как по внутренней стороне бедер скатываются вязкие капли У нее гиперфункция или я не поняла про что идет речь?

Raven Rouge
Постараюсь.
У нее гиперфункция или я не поняла про что идет речь?
Не, это скорее ощущение - оно же не всегда с реальностью совпадает. Но я подумаю, как это по-другому сказать, удачнее. Спасибо.